По праву сыновства

Письма Б.Н.Абрамова к Е.И.Рерих[1]

5 мая 1950 г.

<...> Хочу сказать одну вещь, но только Вам одной. Помните, я Вас назвал «близкая, любимая, родная и единственная». Скажу еще больше: в отношении моей матери жизнь моя сложилась особенно тяжко. Много пришлось выдержать, и интересно то, что ее, родную мать, я никогда, как помню, не называл «мама», не мог, не хотелось. И вот Вы, моя любимая, единственное существо, которое я, в тайниках моего сердца, называю этим великим словом. Я не знаю, почему я это делаю, не знаю, отчего и как родилось это чувство и желание это сделать, но в это слово в отношении Вас я вкладываю всю нежность, всю ласку, всю тоску сердца, никогда, до знакомства с Вами, не произносившего сознательно слово «мама». Простите, родная, меня за мою дерзость, что я осмеливаюсь Вам так писать, но я знаю, что Вы меня поймете, не осудите, почувствуете то, что словами выражено быть уже не может. Если бы вы только знали, моя единственная и любимая, как много значите Вы в моей жизни. Крепко помню слова Вл[адыки]: «Потому пусть сердце чует и знает в недрах своих, что дается...» и т.д. И как много значит для меня каждое Ваше слово. Я столько раз перечитывал Ваше письмо, что выучил его почти наизусть. И все думаю, думаю. И говорю все это не для самоуслаждения и не для уверений, а лишь для того, чтобы Вы крепко знали, что я Ваш без всяких условий и навсегда, и Нинка[2], думаю, тоже. А ведь когда свидимся, может и времени-то не будет даже о себе поговорить, не до того будет. Вот и открываю Вам сердце свое нараспашку. Тогда, при встрече, всякому будет в охотку поговорить, а вот такую стряпуху, как Нинка, нелегко найти. Даже Наш Любимый[3] одобрял ее стряпню. Да и из меня неплохой кухонный мужик мог бы выйти. А радости-то ей сколько было бы о Вас позаботиться. И чуткости и бережности бы хватило хоть немного облегчить трудный путь Ваш, посильно помочь от всей души.

Елена Ивановна, скажите, родная, может ли случиться, что Вы поедете мимо нас. И мы с Нинкой размечтались, как Вы приехали и остановились у нас. Мы теперь живем наверху (в том же доме). Отдали бы Вам почти всю квартиру. А как бы ухаживали-то за Вами!

До чего же я о Вас стосковался. Ведь мы так давно, так давно не видались! Вот и мечтаешь, и легче ждать заветной встречи. А если это время бывало трудновато, и даже очень, то это потому, что не знал, увижу ли. Вот Вас я неуверенно спрашиваю, могу ли называть Вас «мама». А Любимого Нашего я давно уже зову Отцом. А вот и стихи мои, малость измененные:

Нитью сердец Гур-отец

Близок за гранью земли.

Строг и суров, сильный, без слов,

Вместе давно уже шли.

Твой навсегда, но берега

Счастья за грозной стеной.

Трудным путем крепко идем

К башням твердыни с тобой.

Так без Вас обоих будущего не мыслю.

8/V <...> О том, что нужно сделать для Отца, думал и думаю крепко, ради этого и живу. Елена Ивановна, мне так больно и стыдно. Вы недомогаете, здоровье Ваше неважно, а я беспокою Вас нашими болезнями и печалями. Но если бы Вы знали, сколько радости, бодрости, надежд и здоровья принесли Ваши слова. Опять крылья выросли. У Вас, моя любимая, есть изумительная способность и умение говорить самые нужные и доходчивые слова, хватающие за самое сердце и в один миг способные изменить все душевное состояние человека. Чаша моя переполнена, и хочется поделиться с Вами этой радостью, а слов-то и не хватает, а всего и бумаги не хватит написать. <...>

30 июля 1950 г.

Родные и любимые Елена Ивановна и Юрий Николаевич. Получили Ваше письмо от 12/VII. Спасибо за карточки. Ведь в этом, а может, в следующем письме я как раз и просил прислать нам карточки Любимого Нашего, С[вятослава] Н[иколаевича] с женой и Ваших теремков[4]. Еще раз спасибо, что почуяли мою просьбу. Очень огорчились, что мое и Нинкино письмо дошло в таком виде, но мое я писал еще раз. <...> Нелегко и Вам жить, если вокруг Вас творятся такие страшные стихийные бедствия. Сколько горя кругом, если, как Вы пишете, смываются селения и дороги и все еще висит угроза новых стихийных бедствий. Завтра везу Нинку в больницу на операцию. Операция будет первого августа. Диету она держала строгую. Суп из куриных костей, протертые каши, кисели, сухари. Точно за месяц начала принимать строфант и точно по рецепту. Она совершенно спокойна и полна веры и признательности за Любовь и Заботу. Спокоен и совершенно уверен и я, хотя проходить приходится через все это ногами человеческими. За это время она сильно похудела, мучилась с желудком по обыкновению, но внутренне стала как-то устойчивее. Но если бы Вы знали, родные, сколько мелких уколов, противодействий и неприятностей сопровождало ее новое лечение. Словно кому-то очень не хотелось и не хочется, чтобы она стала здоровой. И вот бессильные в большом кололи по мелким и ничтожным мелочам. Даже интересно было отмечать и видеть эти старания. Но это пустяки. А Забота и Любовь осознаны, и крепка вера, и непоколебима надежда, и сердце полно признательности.

Жена Святослава] Николаевича] кажется нам с Нинкой какой-то особенно милой и своей. Как ее имя?

Елена Ивановна, любимая и единственная, если бы Вы только знали, какую особую радость дают мне Ваши письма. Вы не можете не понимать то могучее чувство, которое живет в моем сердце и которое с каждым разом разгорается все ярче и ярче, вытесняя все лишнее, ненужное. Теперь я понял, что такое любовь, понял, что это – все, что она сильнее всего, что это кратчайший путь, что выше нет ничего и цель – только через нее и ею. Оно выше всех качеств, вот и храню это чувство, и поливаю цветы каждый день и с заботой. Хочу, чтобы этот огонь сердца смел все ненужное и мешающее. Хочу этого во имя того, чтобы помогать Вам долго, чтобы иметь на это право и быть, если это мыслимо, около Вас. По моему разумению, быть «около» это значит сделаться незаменимым, это значит трудиться и трудиться, и после целого дня напряженной любимой работы увидеть Вас, поцеловать Вашу руку и хоть бы две-три минутки посмотреть на Вас. Ведь прожил полвека, а Любимого Нашего видел считанные часы, и это за всю жизнь; как же дорого и значимо каждое мгновение встречи. Вот болела Нинка, и трудно нам было очень, но мы многое поняли, поняли, как надо быть бережным к близким и любимым, ибо этой бережности вокруг не было, и поняли, как бережно и заботливо нужно даже думать, когда с Вами. И я готов платить и платить еще и еще, лишь бы это дало мне возможность не только не отяготить Вас при встрече, но и быть полезным. Вы поймете, родная, то, что хочу сказать. Как поняли и почувствовали испорченное письмо. Думаю не о «сладких мечтах» и «орешках в сахаре», а о том, что [бы], когда придет время, быть около, помочь, оберечь, облегчить Ваши трудности, по мере сил и разумения. Ведь Вам будет так трудно. А людям и в голову не придет, чего стоит соприкасание с ними. И еще раз спасибо за письмо. Мы с Нинкой почувствовали, что стали Вам еще ближе и роднее. Ведь Вы ее даже по имени назвали. А сколько радости-то этому было. Вот и Наш Любимый кольцо-то тоже ей первой дал. Вот мы и почувствовали, словно бы Вы приняли нас в свою семью. Спасибо Вам, родная. Всей жизнью своей отблагодарю Вас и каждую капельку силы своей отдам Вам. Когда придет время свидеться, так хочется снять повязку с далекой памяти и понять причины этого могучего чувства Вашей близости.

А дальше только для Вас одной мои строки. Когда в письме я прочел Ваши строки «Я чуть что не заплакала», я столько пережил и передумал, и мне захотелось поцеловать Вашу обувь. Вы, такая недостижимая и большая, и в то же время такая простая, близкая, близкая... любимая, любимая... до боли, до слез, до радости невыразимой. Эту радость дают мне все Ваши, казалось бы, малые слова, незначительные, но такие важные, несущие близость, не на сегодня, не на завтра, а навсегда... навсегда, моя любимая, единственная и неповторяемая... К встрече перечитываю письма Матери в красных обложках[5] и все любимое. Ведь каждая строчка сближает. Хочу, чтобы сознания стали как одно. И еще повторю, о чем уже писал. Дошло ли, не знаю. Трудное время мне было со своей родной матерью. Тяжкие следы остались на всю жизнь. И никогда сознательно, как помню, не называл я ее «мама». Не мог, не хотел, что-то мешало. И вот Вы единственный человек, кого я в глубинах своего сердца называю «мама» и вкладываю в это слово всю нежность, всю ласку, всю любовь сердца, никогда сознательно не обращавшего этого слова, великого слова к другому человеку. Знаю, что, быть может, не имею на это право, но простите меня, родная, за мою смелость, но что же мне делать, если не могу молчать и если так хочется передать все, чем живу, чем переполнено сердце. Вспомните все мои к Вам письма, стихи, Вам написанные, ведь все то же, но сейчас усиленное до предела, если такой вообще существует. Вот через Вас понял слова «Душа Уч[ителя] ваш дом». И если около Вашего сердца так уютно, тепло, светло и ласково, то каково же у Великого Сердца, с которым Вы одно. Итак, в тайниках моего сердца я называю Вас «мама», не знаю, почему я это делаю, не знаю, отчего и как родилось это чувство и желание это сделать. Еще раз, родная, простите меня за мою дерзость, но Вы поймете, не осудите, поймете то, что словами выражено быть уже не может. Знайте, что мы с Нинкой Ваши навсегда и без всяких условий. Ваши, Ваши, Ваши. «Родная, любимая моя, светлая, за ласку твою бесконечную, за теплое слово приветное, спасибо большое сердечное!» До чего же я о Вас стосковался.

3 января 48 г., когда я еще ничего не знал об уходе Любимого Нашего, слышал его слова: «Для моих детей-сыновей меч Гесэр-хана». Привет Вам от Нинки. Привет Св[ятославу] Ник[олаевичу] и его жене. Желаю Вам всего лучшего. Всегда и навсегда Ваш, Ваш Борис.

Елена Ивановна, родная моя, можно мне хоть иногда называть Вас «мама», и мне так хочется, чтобы Вы звали меня по имени.

25 декабря 1950 г.

<...> Любимая, любимая, любимая, близкая, родная мама! Спасибо великое за подарок, и за тот, что послан для Нины, и тот, что для нас обоих. Что же мне сказать Вам? Думаю, что теперь нет во мне того недостатка или слабости, которых я не найду силы преодолеть во Имя Его. Только и думаю о том, что еще должен я сделать, чтобы стать еще ближе, как можно ближе. Если бы Вы только знали, родная, любимая, ведь мы с Нинкой после всего этого были словно и не мы, ибо так трудно было осознать ту великую радость и восторг, которые вспыхнули в сердце. И мне так нужно, так насущно важно было услыхать от Вас подтверждение того, что я слышал. Ибо за последние четыре недели это состояние мое особенно усилилось. Сказано: «В[еликий] В[ладыка] – счастье мое. Кольца зорк[ости] Дам, но не все. Колесо исполнения Утвердим. Луч утверждающий – счастье. Дар ясновид[ения] будет, ладим Луч ясновидения. Все будет. Благословляю усовершенствоваться до конца на этом далеком и близком пути». И еще раньше: «Луч любви и заботы Я дам. Луч с вами, Луч блага и жизни ты в сердце прими. Сила твоя растет любовью. Луч Утвердим и Напоминаем о близости Часа. Пришло время Мое».

Однажды, когда мне было особенно трудно в обычной жизни, на сердце прозвучали слова: «Иди, мой друг, иди в горнило жизни, вкуси от горечи ея!..» Кончено, не хочу затруднять Вас больше всеми теми мыслями и словами, которые возникают в моем сознании, но ведь я имею нечто очень похожее на Л [исты] С[ада] [Мории], равное по величине половине их. Необычайно интересно замечать, как жизнь становится сказкой. Т.к. Вы мне сказали самое нужное в Вашем письме, то, правильно ли я Вас понимаю, и могу ли я считать, что не только Нинкины, но и мои способности изменятся и уже изменяются. Я тоже не могу наклоняться, и часто болит позвоночник. Может быть, разница в том, что Нинке написали Вы, а о себе я услышал сам? <...> Вот Вы писали о спокойствии, а мне было столько еще Сказано об этом великом, синтетическом понятии, что оно стало как бы входом к дальнейшим возможностям. В письме 13 октября я писал Вам о ноше непомерной, а теперь прошу добавить к ней еще одно слово: подвиг. Отныне все, что имею и внутри и вне себя, отдаю В[еликому] В[ладыке]. Недавно видел интересный сон: горы на родине, над горами светлый Лик. Потом те же горы, между двумя горами лощина и дорога, ведущая в низины, и на дороге в сапогах, шубе и шапке человек очень высокого роста, как бы собирающийся спускаться, человек с тем же лицом, что сперва было над горами.

Говорили с Нинкой о Вас, мама, родная моя, мне бывает иногда больно даже, когда я начинаю думать о Вас, о том, какую тягость, какую муку взяли Вы на свои плечи. Сколько Вы мучились и мучаетесь, и если нам трудно, то каково же Вам, моя любимая и единственная. Как хотел бы облегчить я Вам Вашу жизнь всем, чем в силах. И если это доставит Вам радость, то приложу все силы, чтобы стать достойным сыном и искупить все свои ошибки. Лишь теперь понимаем мы с Нинкой Ношу Вашу. Вы, конечно, понимаете, что если те письма столько значили для нас, то последнее – вдесятеро. За эти дни было еще Сказано: «Допущен и с Нами. Любовью достигнешь ты счастье свое. Открыто ухо устремлением к В[еликому] В[ладыке]. Где преданность, там все сокровища Чаши открыты. Книгу Жизни можно дать. Надо ждать пробуждения Чаши. В любви и доверии ждите пробуждения нового духовного сознания. Ассимиляция Луча требует времени». Мама же моя любимая говорила так: «Лучи льются. Первый мой, помни. Милый мой, любимый, пишем».

А сегодня: «Чувствую устремление ваше». Родная моя, мама любимая моя, радость, Солнце мое, да что же это такое? Ведь только три недели тому назад Вы сказали: «Родной, не допускай и тени сомнения» – помните в последнем письме? Вот и думаю, думаю. Хочу сделать два медальона, один для Нинкиного подарка, а другой для себя, может быть, Вы и мне пришлете такой же, если можно и нужно, а тот, что есть у меня, большой, обрезать не могу, т.к. там надпись. Итак, моя любимая мама, мое солнышко ясное, спасибо Вам великое, земное (т.е. до земли) за все. Может быть, где-нибудь, когда-нибудь и, быть может, очень скоро я буду в состоянии отблагодарить Вас троих не словами, а в жизни. Привет Юр[ию] Ник[олаевичу] <...> Всем сердцем, всем помышлением с Вами. Всегда и навсегда Ваш, Ваш сын Борис.

Январь 1951 г.

<...> Конечно, мы с Нинкой только и говорим и думаем о Вас и всем Вашем. Никогда еще не было такого сильного ощущения Вашей близости и всего Вашего. Нет у меня никаких секретов от Юрия Ник[олаевича], а если иногда пишу что-то и оговариваюсь, что это только для Е[лены] И[вановны], то только потому, что на некоторые отношения смотрю как на таинства и как таковое долженствующее оставаться между двоими. Ведь Вы, Юрий Николаевич, прирожденный Кшатрия, и суровость и сдержанность может заставить Вас подумать о странности того, как я пишу порой Вашей собственной маме. И Вас, родная Елена Ивановна, прошу все рассказывать Ю[рию] Н[иколаевичу], за исключением лишь моих обращений. <...>

После Вашего письма с подарком мы живем как в сказке, ощущения и прочее усилились очень, словно в новую жизнь вступили, и встреча кажется такой реальной, такой близкой, такой радостной. Внимание и Забота стали ежедневной явью. И Наш Любимый не где-то там далеко, а близко, близко, в тех же заботах, как и раньше, даже слова его отзвучали на сердце. Теперь я уже ничему не удивляюсь. Конечно, Нинка еще слабенька, худая (шея, ноги), не может стоять из-за спины и лишку ходить по комнате. Сидит ведь, не выходя из дома. Но мне тоже было Сказано, что все будет хорошо. А она у меня сейчас всецело погрузилась в душевную жизнь, так что я радуюсь этому очень. И мечтаем, и думаем, и говорим все о том же и о Вас. Дальше пишу для Вас только, родная Елена Ивановна. Моя единственная, моя далекая, моя все больше и больше любимая и близкая Мама, моя далекая радость, мое ясное солнышко, серебряная мечта моя, вот 30 декабря моя неповторяемая мне сказала: «Чувствую тебя, мой любимый, чувствую и знаю верность твою. Посылаю любовь». Вот в этой любви, озаряющей все мое существо, вся моя жизнь, все будущее, и живу и радуюсь ей. Вот Вы писали о творческих порывах (4/ХII), о восторгах, о Словах – и все, что Вы тогда написали, помните, все это стало яркой, ощутимой явью, и если бы я стал делиться с Вами всем тем, что имею теперь и что говорит Вл[адыка], то и десяти страниц не хватило бы, и если пишу обычно, то что же делать, если необычность эта вошла в сердце как действительность жизни. Усильте десятикратно те чувствования и переживания моего сердца, о которых писал это время, и вот тогда будете иметь представление о моей теперешней душевной жизни. И еще стало близко понятным, почему порой звучали на сердце Слова Спасителя. Любимая, а ведь я отблагодарю Вас за все, за любовь, за ласку, за заботу, за близость, за любовь Вл[адыки], за все, все своей жизнью, всею силою своею. А я уже начинаю понимать, что значит могучая сила любви. Любимая, далекая – близкая мама, вот Вы стали словно частью моей души, а я – Вашей. И когда я как-то пытался что-то сказать Вам, Он ответил: «А ты молчи, все Вижу». Спасибо, родная, за присланную Радость. Видел во сне голубя, и он принес мне письмо от Вас, это было тоже 30/ХII. Нинка посылает и Вам и Ю[рию] Н[иколаевичу] свою любовь и привет. И радость наша облегчает нам и трудности часа. Мне так надо повидать Вас, но было Сказано: «Еще нужно потерпеть немного». До радостной встречи. Шлю любовь и ласку и бесконечную признательность. Всегда Навсегда Ваш, Ваш сын Борис. Моя бесконечно любимая мама, мне так хотелось бы обнять Вас и прижать к своему новому, обновленному, претворенному сердцу; моя далекая, моя бесконечно любимая мама, любимая, любимая, любимая и родная... моя...

25 февраля 1951 г.

<...> Хочу Вас спросить. Что такое сома, эктоплазма и лимфатичность? Что такое лимфатик? Ведь лимфатические железы есть у всех, чем же отличаются лимфатики? Меня это интересует и практически, в связи с расчленением принципов человека для их отдельного сознательного использования. Все, что можно было вспомнить и возобновить по этим вопросам, я сделал, но вопрос о расчленении неясен, именно в практическом отношении, в жизни человека вообще и моей в частности. Выходит, что низшие чувства могут выявляться как «язвы», и в принципах более высших, чем 1,2 и 3, считая снизу, и даже после перехода. Вот Вы, любимая, писали о спокойствии, и какое большое дерево выросло из Вашего зернышка, как будто бы открылась дверь в Новый Мир. И так процветает каждое Ваше зернышко. Ужасно мне трудно писать Вам, и я в отчаянии из-за невозможности вместить в лист бумаги тысячи назревших вопросов. Так нужно повидаться с Вами. <...> Спасибо Вам и за то, что о встрече опять упомянули, ведь это мне как бальзам живительный. Когда трудно, я всегда начинаю думать о нашей будущей встрече, в которой для меня заключается все. Уже не мыслю свою жизнь без этого и думаю лишь о том, чтобы приготовить к этому и одежду себе соответствующую. Сегодня видел во сне Нашего Любимого, сидел с Ним за столом, поцеловал у него руку и хотел все поделиться тем, что теперь имею. Это время часто его вижу. Дальше пишу только Вам. Однажды увидел Его в комнате, опустился на колени и припал к Его руке «Ну, что так?» – спросил Он. «Соскучился уж очень», – ответил я. В этом «Ну, что так?» – выявился он весь, такой родной. Любимая, далекая моя, единственная, что же еще сказать мне Вам, чтобы передать мою любовь. Вот однажды обратился я со словами: ведь я Ее так люблю. Было Сказано: «И люби, люби еще больше, до самозабвения. Дочерь Моя Первозванная, тысячелетиями освятившая путь свой и служением блага утвердившая себя. Моя первая... и ты Мой... И встретишь, и счастье твое вознесется высоко, и крылья получишь себе. Я говорю. Свидетельствую Сам». После того, как Вы мне писали о сыновстве, все во мне усилилось до крайности, и мне хочется Вас спросить, неужели все это теперь так близко и осуществимо для сердца. В[еликий] Вл[адыка] не забывает меня Своей заботой и вниманием, и если бы я стал писать, что Он говорит, то и двадцати писем бы не хватило бы. Мама, любимая моя, у меня к Вам еще просьба, если Вы мной хоть иногда бываете довольны, а я так хочу этого, называйте меня на ты. Родная моя, любимая, я не злоупотреблю Вашим доверием и сделаю все, что в силах моих, чтобы быть достойным сыном. Да разве Вы не чувствуете, как мое сердце напряжено в этом усилии. С любовью и признательностью. Всегда и навсегда Ваш, Ваш сын Борис.

10 июля 1951 г.

<...> Мои музыкальные вещи явились для меня полнейшей неожиданностью. Захватила меня и проза. Ну, тут чувствую себя, как рыба в воде. Чувствуется во всем этом помощь Вл[адыки]. Да и Сказано было много мне о творчестве. Плывем на приливе творчества.

<...> Очень рад Вашему ответу в письме от 21/5 относительно разъединения принципов. Рад потому, что, именно, никогда не собирался проделывать это на себе, понимая всю нежелательность подобных вещей. Меня интересует научно-философская сторона и в человеке и в планете. Собрал отовсюду все, что мог. Но я не думал все же, что все это так сложно и трудно. Кроме того, в обычной жизни порой очень интересно замечать, в каком принципе функционирует сознание в данный момент, когда ешь, читаешь или огорчаешься. Мне очень много за это время было Сказано относительно обуздания оболочек. Ну а теперь хочу поговорить о самом главном для меня, о личном, о моей любви к Вам. В Вашем письме [от] 18/7[6] Вы пишете: «Не слишком идеализируйте меня... Мне тяжело сознавать и носить тот “идеальный покров”» и т.д. «Я опасаюсь Вашего разочарования» и прочее. Хочу Вас спросить. Разочаруюсь? Кто? Я? В чем? В том, что Матерь – «Дочерь Моя, Первозванная»? и ученица самого Вл[адыки]? В этом? Или в том, что «Я Дал огненный камень той, которая...»? Или в том, что любимые мною вещи, мною ежедневно повторяемые и изучаемые, Вл[адыка] дал ее руками? В этом, думаете Вы, разочаруюсь я? Или, может быть, Вы полагаете, что десять лет ухода за больной женой не дали мне понимания слов «рукою и ногою человеческой» и вместо человека, живого человека, я склонен увидеть Керуба с «безжизненными колбасами» за плечами, лишенного всего прочего, человеческого? Или Вы считаете меня способным любить только за те или иные свойства и достоинства. Разве настоящая любовь, ну скажем любовь матери, не поднимается выше этого? Разве Вы сами стали бы любить Юшу, т.е., виноват, Юрия Николаевича], меньше оттого, что он вместо 15 языков знал бы только 5? А мне Вы в этом отказываете? В праве понимать и любить?

А помните, когда Вы мне написали, что Вы чуть было не заплакали из-за моего испорченного письма; помните, что я Вам ответил: как Вы мне стали сразу ближе и роднее, вот ближе попросту, по-родному. А может быть, Вы полагаете, что я принадлежу к разновидности идеальных слюнтяев, которые способны только сидеть, распустив идеальные слюни, сидеть благостно и слезливо умиляясь и разводить сентиментальности, возведя очи кверху? Если я писал Вам о своем отношении, то хотел, чтобы Вы знали мои чувства полностью, до конца. Знали навсегда и крепко. Упрочить их хотел в Вашем сознании. Слишком далеко от меня Вы были и слишком стосковался, слишком нужны Вы мне. Вот и писал просто, от всего сердца, так, как никогда в жизни не писал никому, ни одному человеку. Не думал, что усомнитесь. Вы что же думаете? Думаете, что при встрече окружу Вас стеклянным колпаком своих измышлений и, благоговейно пролив слезу, сяду около в ожидании, что Вы начнете «предрекать»???

Родная моя, любимая, мама, я все это хорошо понимаю и знаю. Любимая моя, не бойтесь этого. Вам со мной будет легко и свободно. Я выстрадал это понимание. Я Вам и пол смогу вымыть, и даже, конечно, только Вам, и постирать смогу. И обед приготовить. И на чужие письма за Вас отвечу, отвечу Вашими же мыслями и словами, и выражениями, и даже Юше, т.е. Юрию Ник[олаевичу], скажу, чтобы тепло одевался, не забыл светр[7] и теплое кашнэ. Вы пишете: «Любите меня, мне это нужно». Вот и буду любить, и знаю, что нужен, очень нужен. Знаю, что со мной Вам будет легче, чувствую это почти осязаемо. И знаю, что с Вами действительно вырастут у меня крылья. Нет, моя любимая, я крепко хожу по земле. Вот недавно у меня котелок медный облез. Вылудил его сам. Разорвали рюкзак. Починил сам не хуже сапожника. А на привале – случись это делать – и животных попоил бы, и палатку поставил бы, и костер бы развел, и Вас устроил бы хорошо и удобно. Ведь по земле ходим. Не бойтесь же, родная, что я могу отяготить Вас чем-то напыщенно превыспренным. Неужели Вы думаете, что я еще не вырос из [этого][8]? <...>

14 июня 1952 г.

Родные и любимые Елена Ивановна и Юрий Николаевич! Десять месяцев прошло с тех пор, как мы получили от Вас Ваше последнее письмо. И можете представить себе нашу радость, когда седьмого июня мы получили Вашу весточку от 25/V. Много порадовались: и тому, что не забыли, что чувствуете себя лучше и что встреча неотменна. Вот о ней-то и думаем и на ней строим весь уклад нашей личной жизни и в зависимости от нее. Чуяло мое сердце, что здоровье Ваше сильно отягощалось, и больно было за Вас и за то, что Ваши люди в хорошести своей, любви и преданности все же не хотят хоть чуточку поберечь и полюбить тех, кого, как они думают, любят. Иногда им в упоении хорошести своей даже и в голову не приходит, что они могут жестоко отягощать нагнетенное сердце. Как все это знакомо, как хорошо знакомо! И как редки неотягощающие! А Вы, конечно, по доброте своей, не щадили ни себя, ни своего здоровья. Грустно мне сознавать свое бессилие устранить из Вашей жизни те тягости, которые можно было бы избежать. Далекость лишает! Просил и прошу Вас, хотя бы ради нас, хоть немного поберечь себя. 10-го видел Вас во сне. Сон был очень интересен, о будущем. Вы были такая сильная, энергичная, деятельная, что даже во сне собирался просить Вас поберечь свои силы. Относительно 2 т[ома] писем Матери[9] все будет сделано по мысли В[еликого] Вл[адыки], и уже делается со дня получения Вашего письма. Смущает меня только то, что вряд ли смогу сделать это так красиво, как хотелось бы, вследствие недостаточного навыка. А хотелось бы. Полагаю и считаю, что своим сыном и его временем Вы можете всецело располагать по своему усмотрению, ведь все оно принадлежит Вам. А он, конечно, согласен на все и с радостью. Так же думает и Нина во всем, что касается ее. Елена Ивановна, любимая Вы наша, мне так хотелось бы рассказать Вам о нашей семейной, личной жизни, о том, что чувствуем, чему радуемся, т.е. В[еликому] Вл[адыке], о том, что говорит Он, и что навсегда, неизгладимо ложится на сердце, и чем Он наполняет всю жизнь, что Он часто, часто не забывает, и уже не фразы, а целая поэма сердца получается. Однажды увидев Вас во сне, даже во сне пытался поделиться с Вами своей радостью общения. Одним словом, я так стосковался по Вас, что не видеть Вас больше уже не в силах. Потому Ваше письмо было истинным праздником сердца. Некоторые люди мало верят в сердце. Я верю. Накануне получения Вашего письма вижу сон: какой-то человек говорит, и я хорошо запоминаю его слова: «Елена Ивановна сказала, что через восемь месяцев вы поедете домой». Можете представить мое чувство, когда я читал Ваши строки на следующий день: «Сердце часто что-то чувствует помимо рассудка, а наполненное Вл[адыкой] особенно». Вы пишете, что Вам некому помочь. Думаю, что когда встретимся, этому придет конец и на рутину каждодневную сил своих тратить не будете. Думаю, крепко думаю, как облегчить Вашу жизнь там, где это возможно. Очень интересно, что в Вашем письме и в том, что говорил мне Вл[адыка], не только мысли те же, но даже и отдельные слова. Родная моя, любимая, я Вас очень люблю, Вы так мне близки, но очень, очень прошу Вас, пожалуйста, не думайте, что мое чувство отяготит Вас, и что, воздавая Вам должное, я встану на ходули превыспренности. Я сам, на своих боках испытал это тяжкое чувство, т.е. был страдающим лицом, и слишком хорошо понимаю, какие путы накладывает подобное отношение на близких; Вл[адыка] знает, спросите: знает, что я прав и не ошибаюсь. Помните картину Н[иколая] Константиновича] «Сам вышел». На слова, которые у меня были и, кажется, должны быть у Вас, я написал музыку. Говорят, получилось очень хорошо. Как мне хотелось бы, чтобы Вы послушали. <...>

Итак, до свидания, родные наши. Шлем Вам свои лучшие чувства и мысли. С Вами сердцем неотменно и мыслями всегда и навсегда Ваши, любящий Вас Ваш сын Борис.

Р. S. Вложил еще приписку от Нины.

<Вы писали, что когда недомогали и не могли писать, просили В[еликого] Вл[адыку] передать нам привет. Это было сделано 11 дек[абря], когда от моей любимой и неповторимой было целое письмо.>[10]

6 июня[11] 1952 г.

Родные и любимые Елена Ивановна и Юрий Николаевич!

Большое спасибо за Ваше письмо от 19-го июля и память. Получили его второго августа, как раз в день моего рождения, как радостный подарок. Спасибо, что не забываете нас своим вниманием и заботой, за заботу благодарю. <...> Утром В[еликий] Вл[адыка] сказал: «Хочешь о Матери? Пиши: Первозванная первая придет и скажет слово обо Мне. И будут слушать, и будут внимать, как на картине твоей. Ее (картину) увековечим. Место займешь около нее по праву сыновства своего. И оявишь себя на высоте. Близость к Матери неотъемлема. Встретитесь, как будто бы разлуки и не было совсем, и сразу войдете во взаимопонимание, т.е. сознания [ваши] ассимилированы в веках. Ояви любовь, ничего не требующую и лишь дарящую. Потуши себя. А ее можешь поднять еще выше в сердце своем. И чем выше поднимешь, тем ближе ко мне подойдешь. Здоровье Дам. Силы Дам. Но любовь, но преданность и готовность должен принести сам». Много еще я имел тогда, но и трех писем не хватило бы для всего. А Вы мне писали о каком-то пьедестале и разочаровании. Родная моя, простите меня, но в первый и последний раз говорю: не согласен, не согласен, моя любимая, близкая и родная, не согласен ни на какие разочарования. Не с меркой обывательской подхожу. О близости времени, предшествующего встрече, и мне В[еликий] В[ладыка] сказал; также было сказано и о спокойствии и мощи. И мне так было радостно видеть подтверждение этого в письме Матери. Сердце шептало верно. Сегодня же начал [переводить] письмо Матери от семнадцатого января тридцать шестого года. Значит, одна пятая часть писем уже закончена.

Конечно, самая трудность лежит именно в красоте, своеобразии и богатстве Ея фразеологии. Иной раз просто становишься в тупик. Но, родная Вы наша, как хорошо, как счастлив иногда я бываю, что она есть на свете — единственная и неповторяемая. Конечно, мы с Нинкой только думаем и говорим о радостной встрече. Конечно, трудно, и трудности растут, но теперь уже все это не важно, как-то все уже прошлое, уже уходит из поля сознания. Все пройдет, а встреча будет. С грустью думаю о том, что через три недели снова придется впрячься в тяжкую повозку зарабатывания на кусок хлеба, и грустно мне, что даже Матери уже не смогу уделить столько времени, как сейчас. Вам не понятны мои слова о картине, помните, я говорил Вам о трех картинах, нарисованных мною. Одна касалась нашего Любимого, другая – Матери и третья – В[еликого] В[ладыки]. Мечтаю видеть их на большом полотне в Музее нашего Любимого. Вот о средней картине и говорилось – изображает момент, когда слушают. <...> Еще должен Вам сказать, что когда в письмах встречаю слова Елены Петровны, то я их не трогаю, также и все то, что взято из Учения, если в состоянии найти, откуда именно (нашел почти все), ведь все это уже есть!

Мы очень тронуты приветом от Юрия Николаевича и шлем ему особенно радостно привет в ответ. По-прежнему каждое утро посылаю Вам свой сердечный привет и любовь. Чувствуете ли? Говорят, сердце сердцу весть подает. Скажите мне, родная, почему всегда так бывает, что в Ваших письмах каждый раз Вы выражаете то сокровенное, чего именно мне хотелось бы иметь в будущем. Особенно в последнем Вашем письме. И когда Вы будете думать о будущем и обо мне, то Вы просто считайте, что моя воля слита с Вашей в восполнении Ваших желаний и мыслей, что это одно. Это условие освободит Вас от излишних сложностей. <...>

Итак, родные Вы наши, шлем Вам свой привет и лучшие чувства. Елена Ивановна, любимая, до свидания, как и всегда, всегда и навсегда Ваш, сыновне Ваш Борис.

7 октября 1952 г.

Родная и любимая Елена Ивановна! Ваше письмо от 17 сент[ября] получили. Спасибо за внимание и память. Пишу лишь Вам, можно, т.к. был очень огорчен одной фразой о том, что жить Вам остается уже недолго. В начале прошлого года видел во сне, вернее слышал, что кто-то сказал мне, что мама моя, моя любимая ушла из этого мира. И во сне же я пережил такой страшный приступ отчаяния, такое горе, какого в жизни наяву никогда не испытывал. Когда я проснулся, подушка была мокрая, а боль и горе словно разрывали сердце еще длительное время. Проснувшись, долго не мог успокоиться. Вы, помните, как я горевал о кончине Нашего Любимого, но, несмотря на всю его глубину, я не пал духом, собрал силы, даже подъем их почувствовал и ответственность. Но то, что я пережил в ту ночь, когда услышал о Матери, то страшное отчаяние и горе несравнимы ни с чем. Конечно, думаю о нашей встрече, думаю о том, что некоторое время все же придется побыть вместе, но что разлука будет, и уже надолго. Но скажу прямо, представить себе, как я смогу это пережить, я не в состоянии. Не могу даже помыслить, что моей единственной и любимой, которая для меня одна, не будет. Не будет единственного человека в моей жизни, любовь моя к которому не знает предела и больше которого в сердце лишь Вл[адыка]. Без Вас я жить не могу и не хочу. И если бы зависело от меня уйти вместе с Вами, то с радостью согласился бы, не задумываясь ни секунды. Но увы: знаю, что именно потому, что жизнь свою ценю меньше возможности не расставаться с Вами и быть вместе где бы ни было, то именно поэтому-то и придется расстаться и остаться одному без Вас, чтобы закончить Ваше дело. Мама, родная моя, мое далекое солнышко, радость моя, если бы Вы только знали, как было больно осознавать Ваши слова. Думать об этом спокойно не могу. Пока Вы с нами (хоть и далеко), но Вы так близки сердцем, что даль забывается. А тогда? Ближе Вас из людей никого не имел, и любимее. Да и что скрывать: одиннадцать лет болела Нинка. Да и раньше жизнь никогда не баловала, сурово подчас и жестоко, не баловала ни в чем, особенно же тяжелой, вредной для легких и здоровья работой, да и что говорить. Всего не расскажешь. Но ждал бодро, терпеливо, накопляя знания, и не жаловался, ибо был устремлен. Но вот лучшее, что есть в малости моей, вложил в свое чувство к Вам, с надеждой увидеть, побыть вместе, и сердце и глаз насытить близостью дорогого человека. На встречу согласен, но мысль о новой и уже долгой разлуке в сознании не укладывается. Конечно, выдержу, все выдержу, и силы найду, и доверие оправдаю, и сделаю все, что скажете. Знаю, что стану сильнее вдесятеро. Знаю, и все же жизни без любимой и единственной себе представить не могу. Трудно и больно, очень больно... Мама, родная моя, ведь одно сознание, что где-то далеко, далеко живет человек, который любит и поймет все, и не осудит, и что выше его из людей уже никого нет для меня, уже это достаточно. У меня тысячи вопросов, но ими не тревожу. С меня довольно даже того, что кто-то единственный может на все на них ответить. Я не задаю их, жду. А как же тогда, когда не будет сознания этой возможности. Другие? Для меня наш Любимый, Матерь и В[еликий] Вл[адыка] [–] вот все мое. У меня нет других и не будут. Я из однолюбов Иер[архии]. Знаю, что есть и ответит В[еликий] Вл[адыка], и отвечает, и сейчас говорит, и слова Его, мною запечатленные, уже более чем в два раза превысили «Сердце». А ведь это не мало! И все же утверждение получил от Матери, какая без нее была бы уверенность. Если бы сыну Вашему предложили оставить все и пешком идти к Вам, пошел бы. Мы даже с Нинкой мечтали, как бы хорошо повидать теремки. Хоть за версту жить бы согласился, хоть раз в месяц видеть издали. И нас не надо занимать и тратить силы. Сын бы не отяготил, ибо никогда не был в положении берущего. Годом ожидания огорчен чрезмерно, ибо на год меньше будет и встреча. А потому сдерживать свои мысли и чувства больше не буду, не боясь упрека в несдержанности. Хочу написать жизнеописание Матери, очень хочу и давно, уже давно задумал. <...> И прошу, очень прошу откладывать для меня отдельно все, что для этого может понадобиться. Этой возможности прошу меня не лишать. И еще хочу перевести письма Мах[атм] к Синн[ету] полностью. И прошу это оставить за мной.

Меня очень порадовало, что Вы сказали о том, что принимаете мою любовь. Вы лучше меня знаете, откуда и когда она зародилась.

Всего, что мне было сказано о Матери, написать не могу, получится слишком много. Сказано было так: «Она явила собою и жизнью своею прообраз того преображения, которое явится уделом человечества на протяжении будущих тысячелетий, и только в разрезе тысячелетий понимается и может быть понят Ее подвиг земной. Тысячелетия великих трудов и Служения и близости к Иер[архии] потребовались в прошлом, чтобы стать этим фокусом приятия тончайших энергий огня». Но это лишь небольшая часть. Помните, говорил Вам об одном из писем Моей единственной. Вот оно, но не полностью: «В прошлом вопл[ощении] я была твоей Матерью и останусь Ею навсегда. Ты мой мальчик любимый, с тобой не расстанусь и жду нашей встречи. Ты мне очень нужен, и мы много совершим с тобой, именно с тобой. Держись всею силою, уже последние часы испытаний. Я с тобой. Все хорошо будет. Не тревожься ни о чем. Вл[адыки]но наследие получаешь. Достоин будь своего счастья. Слушай голос сердца. Идут, идут дни величия. Доспех надо приличествующий, и приготовь сердце. Меня слушай и сердце преклони воле Вл[адыки]. Соответствуй осознанию часа. Люби позвавших тебя и верь беспредельно. Отдай все – своего ничего нет. Устремись всей сущностью твоей. Люби Вл[адыку] твоего превыше всего земного и больше себя, а себя забудь совсем. Ты часть моего сердца, и сущность моя питала тебя, и близок мне сокровенною сущностью сердца. Дальность близостью стала, и утвердил себя Мой мальчик, далекий и близкий, храню тебя в сердце моем. Любовь твою знаю». Некоторые фразы писал Вам уже раньше, а теперь больше написал, но еще не все. А вот уже в этом году в конце августа было так: «Матерь тоже пребывает в состоянии напряженности. И если тебе не легко, то каково же ей? Помоги! Луч твоей любви – пища ее сердцу. Любовью не избалована. Интеллектуалисты, которых много, чудо любви не несут. Потому люби матерь сокровеннейшей силой чувства огненного. И не слова вложены в твоих письмах, но нити любви серебряные, сердце Ее питающие». И еще, это тоже было в прошлом году: «Радость Моя, Моя первозванная тебя любит. Ты с нею крепко связан, и крепнет чувство ежечасно. Живыми нитями соединены души ваши, нитями света. Поверх прошлого, настоящего и будущего утверждена эта связь, и Рука Моя над нею. Ближайшим назвал тебя. Так оно и есть. И она знает это, и любит тебя так, как еще никогда и никто тебя не любил. Пойми же, что значит быть у нее на сердце, и заслужи счастье предстать перед Ней. Приготовь себя ко дню твоей встречи и береги Ее. Твоей заботе поручаю Ее. Охрани Ее от людей и прими на себя заботы и тяготы Ее и облегчи Ее жизнь в сфере, доступной тебе. Приготовь себя к этой заботе и очисти себя для того, чтобы иметь право быть около. Во имя будущего делается каждое твое усилие для Нее. А Я приму дар твой...» и т.д. А недавно до письма Вашего еще было: «Письмо пиши. Ей нужны твои письма. Был от нее вдалеке, дабы оценил и глубину и высоту близости, и оценив, оберег. Близость усиль. Дальность нам с тобой не препятствие. Утверждаю тебя в Ее сердце и дух твой в мир нашей близости ввожу». И тут мне было сказано, но детально и подробно все то, что Вы пишете в конце своего письма о преданнейшем сыне и жизненной задаче после Вас. «Ее ближайший, незаменимый и сын Ее, наследник и продолжатель, хранитель чистоты Ее наследства, с Ней слитый, любимец близкий. В тебе найдет земную опору независимой мощи своей, то, чего сейчас у Ней нет. В тебе найдет утверждение величия и значимости своей как Матери А [гни] Й[оги]. В тебе будут осуществлены, выкристаллизованы и утверждены для Ее лицезрения формы понимания уявления Носительницы Сокр[овенного] огня. Ты для Нее ставший символом, утверждающим Ее не такой, какая она в глазах своих, но в понимании Моем в высшем пл[анетном] значении. Примешь Ее проще простого, как человека, и простоту человеческих отношений, теплых и близких, сохранишь. И на основе этой простоты и близости утвердишь величие несказуемого, заложенного Мною на века. Сумей эту пару противоположностей связать воедино, не разрушая ни одной. И великость Ее с малостью земных условий и явлениями жизни совместить. Требуется большая высота сознания и близость ко Мне. Потому тебе и поручаю Ее. Она ждет этой встречи так же, как и ты. Поддержка и насыщение обоюдные». Вот, моя любимейшая и единственная, что значит Она в сердце моем. Что еще добавить? Бессильны слова. Мама, любимая моя, хочу, чтобы всегда называли меня только на ты. Разве теперь можно иначе? Всегда чую сердцем то, что пишете, заранее, и Ваши слова несут подтверждение моему чувствознанию. Но как хотелось бы побеседовать не в письмах, но наяву, ведь еще столько хотелось бы сказать. В сыновстве моем Он меня утверждает и тоже называет сыном, и на заре поток мыслей новых, неожиданных, глубоких ярким, четким потоком вливается в сердце. Пишу Вам в канун Дня Преподобного [Сергия]. Вечер тихий, торжественный и радостный. Голуби мира реют над землею. Мир побеждает! Как идут дела? Хорошо, стало много легче двигаться и быстрее, и сейчас уже кончаю [переводить] письмо Матери от восьмого июня тридцать шестого года. Спасибо большое! За здоровье Нины совсем спокоен. Большой привет Юрию Николаевичу. Привет и любовь от Нины. Итак, родная и любимая Мама, шлю Вам лучшее, что есть на сердце. Всегда и навсегда Ваш, Ваш сын Борис.

Мама, родная, кем я был? Мне даны намеки, но я самомнением не страдаю и верить не решаюсь.

Подготовка текста и комментарии О.А. Лавреневой

Культура и время, 2008, № 2