Работа по написанию
данного трактата продолжалась у Толстого с октября 1886
г. по август 1887 г. Идеи, положенные в основу трактата
(изначальное его название - «О жизни и смерти»),
возникли у писателя во время его тяжелой болезни. Текст
труда переделывался и переписывался автором семь раз и
получил окончательное завершение только в декабре 1887
г. В апреле 1888 г. книга о «Жизни» была запрещена к
выпуску в печать Московским Цензурным Комитетом и
Святейшим Синодом. В 1880-е и 90-е гг. в России вышло
несколько нелегальных ее изданий, появились заграничные
переводы - на английском, французском, немецком,
датском, чешском языках. Легально же в России текст
трактата в сокращении впервые вышел в печати лишь в 1916
г. Сам Толстой придавал трактату «О жизни» чрезвычайно
важное значение. В письме к В.В. Майкову в 1889 г. он
пишет: «Вы спрашивали, какое сочинение из своих я считаю
более важным? Не могу сказать, какое из двух: «В чем моя
вера?» или «О жизни».
С
древнейших времен известны рассуждения о том, отчего
происходит жизнь? от невещественного начала или от
различных комбинаций материи?
Слово “жизнь” очень коротко и
очень ясно, и всякий понимает, что оно значит. Но именно
потому, что все понимают, что оно значит, мы и обязаны
употреблять его всегда в этом понятном всем значении.
Человеческий язык вытесняется все
более и более из научных исследований, и вместо слова,
средства выражения существующих предметов и понятий,
воцаряется научный воляпюк, отличающийся от настоящего
воляпюка только тем, что
настоящий воляпюк общими
словами называет существующие предметы и понятия, а
научный — несуществующими словами называет
несуществующие понятия.
Я согласен, что определять законы
мира из одних выводов разума без опыта и наблюдения есть
путь ложный и ненаучный, т.е. не могущий дать истинного
знания; но если изучать явления мира опытом и
наблюдениями, и вместе с тем руководствоваться в этих
опытах и наблюдениях понятиями не основанными, общими
всем, а условными, и описывать результаты этих опытов
словами, которым можно приписывать различное значение,
то не будет ли еще хуже? Самая лучшая аптека принесет
величайший вред, если ярлыки на банках будут
наклеиваться не по содержанию, а как удобнее аптекарю.
Астрономия, механика, физика,
химия и все другие науки вместе, и каждая порознь,
разрабатывают каждая подлежащую ей сторону жизни, не
приходя ни к каким результатам о жизни вообще.
Говорят обыкновенно: наука изучает
жизнь со всех сторон. Да в том-то и дело, что у всякого
предмета столько же сторон, сколько радиусов в шаре,
т.е. без числа, и что нельзя изучать со всех сторон, а
надо знать, с какой стороны важнее, нужнее, и с которой
менее важно и менее нужно. Как нельзя подойти к предмету
сразу со всех сторон, так нельзя сразу и со всех сторон
изучать явления жизни. И волей-неволей устанавливается
последовательность. Вот в ней-то и все дело.
Последовательность же эта дается только разумением
жизни. Только правильное разумение жизни дает должное
значение и направление науке вообще и каждой науке в
особенности, распределяя их по важности их значения
относительно жизни. Если же разумение жизни не таково,
каким оно вложено во всех нас, то и самая наука будет
ложная. Не то, что мы назовем наукой, определит жизнь, а
наше понятие о жизни определит то, что следует признать
наукой. И потому, для того, чтобы наука была наукой,
должен быть прежде решен вопрос о том, что есть наука и
что не наука, а для этого должно быть уяснено понятие о
жизни.
Живет всякий человек только для
того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не
чувствует человек желания себе блага, — он и не
чувствует себя живущим. Человек не может себе
представить жизни без желания себе блага. Жить для
каждого человека все равно, что желать и достигать
блага; желать и достигать блага — все равно, что жить.
И вот, стремясь к достижению
этого своего блага, человек замечает, что благо это
зависит от других существ. И, наблюдая и рассматривая
эти другие существа, человек видит, что все они, и люди,
и даже животные, имеют точно такое же представление о
жизни, как и он. Каждое из этих существ точно так же,
как и он, чувствует только свою жизнь и свое благо,
считает только свою жизнь важною и настоящею, а жизнь
всех других существ только средством для своего блага.
Человек видит, что каждое из живых существ точно так же,
как и он, должно быть готово, для своего маленького
блага, лишить большего блага и даже жизни все другие
существа, а в том числе и его, так рассуждающего
человека. И, поняв это, человек невольно делает то
соображение, что если это так, — а он знает, что это
несомненно так, — то не одно и не десяток существ, а все
бесчисленные существа мира, для достижения каждое своей
цели, всякую минуту готовы уничтожить его
самого, — того, для
которого одного и существует жизнь. И, поняв это,
человек видит, что его личное благо, в котором одном он
понимает жизнь, не только не может быть легко
приобретено им, но, наверное, будет отнято от него.
…начиная испытывать ослабление сил
и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть других
людей, он замечает еще и то, что и самое его
существование, в котором одном он чувствует настоящую,
полную жизнь, каждым часом, каждым движением
приближается к ослаблению, старости, смерти; что жизнь
его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей
уничтожения от других борющихся с ним существ и все
увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему
есть только не перестающее приближение к смерти, к тому
состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное
уничтожится всякая возможность какого бы то ни было
блага личности. Человек видит, что он, его личность —
то, в чем одном он чувствует жизнь, только и делает, что
борется с тем, с чем нельзя бороться, — со всем миром;
что он ищет наслаждений, которые дают только подобия
блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать
жизнь, которую нельзя удержать. Человек видит, что он
сам, сама его личность, — то, для чего одного он желает
блага и жизни, — не может иметь ни блага, ни жизни. А
то, что он желает иметь: благо и жизнь, имеют только те
чуждые ему существа, которых он не чувствует и не может
чувствовать, и про существование которых он знать и не
может и не хочет.
То, что для него важнее всего и
что одно нужно ему, что — ему кажется — одно живет по
настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости,
черви — не он; а то, что для него не нужно, не важно,
что он не чувствует живущим, весь этот мир борющихся и
сменяющихся существ, то и есть настоящая жизнь, то
останется и будет жить вечно. Так что та единственная
чувствуемая человеком жизнь, для которой происходит вся
его деятельность, оказывается чем-то обманчивым и
невозможным, а жизнь вне его, нелюбимая, нечувствуемая
им, неизвестная ему, и есть единая настоящая жизнь.
Единственная представляющаяся
сначала человеку цель жизни есть благо его личности, но
блага для личности не может быть; если бы и было в жизни
нечто, похожее на благо, то жизнь, в которой одной
возможно благо, жизнь личности, каждым движением, каждым
дыханием неудержимо влечется к страданиям, к злу, к
смерти, к уничтожению.
С самых древних времен и в
самых различных народах великие учителя человечества
открывали людям все более и более ясные определения
жизни, разрешающие ее внутреннее противоречие, и
указывали им истинное благо и истинную жизнь,
свойственные людям. А так как положение в мире всех
людей одинаково, и потому одинаково для всякого человека
противоречие его стремления к своему личному благу и
сознания невозможности его, то одинаковы, по существу, и
все определения истинного блага и потому истинной жизни,
открытые людям величайшими умами человечества. “Жизнь —
это распространение того света, который для блага людей
сошел в них с неба”, — сказал Конфуций за 600 лет до
Р.Х. “Жизнь — это странствование и совершенствование
душ, достигающих все большего и большего блага”, —
сказали брамины того же времени. “Жизнь — это отречение
от себя для достижения блаженной нирваны”, — сказал
Будда, современник Конфуция. “Жизнь — это путь смирения
и унижения для достижения блага”, — сказал Лао-Дзы, тоже
современник Конфуция. “Жизнь — это то, что вдунул Бог в
ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон,
получил благо”, — говорит Еврейская мудрость. “Жизнь —
это подчинение разуму, дающее благо человеку”, — сказали
стоики. “Жизнь — это любовь к Богу и ближнему, дающая
благо человеку”, — сказал Христос, включая в свое
определение все предшествующие.
“Жизнь – это то, что делается в
живом существе со времени его рождения и до смерти.
Родится человек, собака, лошадь, у каждого свое
особенное тело, и вот живет это особенное его тело, а
потом умрет; тело разложится, пойдет в другие существа,
а того прежнего существа не будет. Была жизнь и
кончилась жизнь: бьется сердце, дышат легкие, тело не
разлагается, значит жив человек, собака, лошадь;
перестало биться сердце, кончилось дыхание, стало
разлагаться тело — значит умер, и нет жизни. Жизнь и
есть то, что происходит в теле человека, так же как и
животного, в промежуток времени между рождением и
смертью. Что может быть яснее?” Так смотрели и всегда
смотрят на жизнь самые грубые, невежественные люди, едва
выходящие из животного состояния. И вот в наше время
учение книжников, называющее себя наукой, признает это
самое грубое первобытное представление о жизни единым
истинным. И вот ложное учение, подставив под понятие
всей жизни человека, известный ему в его сознании,
видимую часть ее — животное существование, — начинает
изучать эти видимые явления сначала в животном человеке,
потом в животных вообще, потом в растениях, потом в
веществе, постоянно утверждая при этом, что изучаются не
некоторые проявления, а сама жизнь.
Прорезываем горы, облетаем мир,
электричество, микроскопы, телефоны, войны, парламент,
филантропия, борьба партий, университеты, ученые
общества, музеи ... это ли не жизнь? Вся сложная,
кипучая деятельность людей с их торговлей, войнами,
путями сообщения, наукой, искусствами есть большей
частью только давка обезумевшей толпы у дверей жизни.
Человек имеет в глубине души своей
неизгладимое требование того, чтобы жизнь его была
благом и имела разумный смысл, а жизнь, не имеющая перед
собой никакой другой цели, кроме загробной жизни или
невозможного блага личности, есть зло и бессмыслица.
Жизнь человеческая начинается
только с проявления разумного сознания, — того самого,
которое открывает человеку одновременно и свою жизнь, и
в настоящем и в прошедшем, и жизнь других личностей, и
все, неизбежно вытекающее из отношений этих личностей,
страдания и смерть, — то самое, что производит в нем
отрицание блага личной жизни и противоречие, которое
ему, кажется, останавливает его жизнь.
Только ложное учение о
человеческой жизни, как о существовании животного от
рождения до смерти, в котором воспитываются и
поддерживаются люди, производит то мучительное состояние
раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в
них их разумного сознания. Рассматривая во времени,
наблюдая проявление жизни в человеческом существе, мы
видим, что истинная жизнь всегда хранится в человеке,
как она хранится в зерне, и наступает время, когда жизнь
эта обнаруживается. Обнаружение истинной жизни состоит в
том, что животная личность влечет человека к своему
благу, разумное же сознание показывает ему невозможность
личного блага и указывает какое-то другое благо. Человек
вглядывается в это, в отдалении указываемое ему, благо и
не в силах видеть его, сначала не верит этому блату и
возвращается назад к личному благу; но разумное
сознание, которое указывает так неопределенно свое
благо, так несомненно и убедительно показывает
невозможность личного блага, что человек опять
отказывается от личного блага и опять вглядывается в это
новое, указываемое ему благо. Разумное благо не видно,
но личное благо так несомненно уничтожено, что
продолжать личное существование невозможно, и в человеке
начинает устанавливаться новое отношение его животного к
разумному сознанию. Человек начинает рожаться к истинной
человеческой жизни.
Истинная жизнь человека,
проявляющаяся в отношении его разумного сознания к его
животной личности, начинается только тогда, когда
начинается отрицание блага животной личности. Отрицание
же блага животной личности начинается тогда, когда
пробуждается разумное сознание”.
“Но что же такое это разумное
сознание? Евангелие Иоанна начинается тем, что Слово,
“Logos” (Логос — Разум, Мудрость, Слово), есть начало, и
что в нем все и от него все; и что потому разум — то,
что определяет все остальное — ничем не может быть
определяем.
Разум для человека тот закон, по
которому совершается его жизнь, — такой же закон, как и
тот закон для животного, по которому оно питается и
плодится, — как и тот закон для растения, по которому
растет, цветет трава, дерево, — как и тот закон для
небесного тела, по которому движутся земля и светила.
Но закон нашей жизни — подчинение
нашего животного тела разуму — есть тот закон, который
мы нигде не видим, не можем видеть, потому что он не
совершился еще, но совершается нами в нашей жизни. В
исполнении этого закона, в подчинении своего животного
закону разума, для достижения блага, и состоит наша
жизнь.
Разве не то же самое и с ложным
познанием человека? То, что несомненно известно ему, -
его разумное сознание - кажется ему непознаваемым,
потому что оно не просто, а то, что несомненно
непостижимо для него — безграничное и вечное вещество, —
то и кажется ему самым познаваемым, потому что оно по
отдалению своему от него кажется ему просто.
Ведь это как раз наоборот. Прежде
всего и несомненнее всего всякий человек может знать и
знает то благо, к которому он стремится; потом так же
несомненно он знает тот разум, который указывает ему это
благо, потом уже он знает свое животное, подчиненное
этому разуму, и потом уже видит, но не знает, все другие
явления, представляющиеся ему в пространстве и времени.
Только человеку с ложным
представлением о жизни кажется, что он знает предметы
тем лучше, чем точнее они определяются пространством и
временем; в действительности же мы знаем вполне только
то, что не определяется ни пространством, ни временем -
благо и закон разума.
Следующее за этим по достоверности
знание есть знание таких же животных личностей, как и
мы, в которых мы узнаем общее с нами стремление к благу
и общее с нами разумное сознание. Насколько жизнь этих
личностей сближается с законами нашей жизни, стремления
к благу и подчинения закону разума, настолько мы знаем
их; насколько она проявляется в пространственных и
временных условиях, настолько мы не знаем их. И так
знаем мы больше всего людей.
Следующее по достоверности знание
есть наше знание животных, в которых мы видим личность,
подобно нашей стремящуюся к благу, но уже чуть узнаем
подобие нашего разумного сознания, и с которыми мы уже
не можем общаться этим разумным сознанием. Вслед за
животными мы видим растения, в которых мы уже с трудом
узнаем подобную нам личность, стремящуюся к благу.
Существа эти и представляются нам преимущественно
временными и пространственными явлениями и потому еще
менее доступны нашему знанию.
Еще менее доступны нашему знанию
предметы безличные, вещественные; в них мы уже не
находим подобия нашей личности, не видим вовсе
стремления к благу, а видим одни временные и
пространственные проявления законов разума, которым они
подчиняются.
Все, что знает человек о внешнем
мире, он знает только потому, что знает себя и в себе
находит три различные отношения к миру: одно отношение
своего разумного сознания, другое отношение своего
животного и третье отношение вещества, входящего в тело
его животного. Он знает в себе эти три различные
отношения и потому все, что он видит в мире,
располагается перед ним всегда в перспективе трех
отдельных друг от друга планов: 1) разумные существа; 2)
животные и растения и 3) неживое вещество.
Человек всегда видит эти три
разряда предметов в мире, потому что он сам в себе
заключает эти три предмета познания. Он знает себя: 1)
как разумное сознание, подчиняющее животное; 2) как
животное, подчиненное разумному сознанию, и 3) как
вещество, подчиненное животному”.
Жизнь человеческую мы не можем
понимать иначе, как подчинение животной личности закону
разума.
Жизнь эта обнаруживается во
времени и пространстве, но определяется не временными и
пространственными условиями, а только степенью
подчинения животной личности разуму. Определять жизнь
временными и пространственными условиями, — это все
равно, что определять высоту предмета его длиной и
шириной.
Вне власти человека, желающего
жить, уничтожить, остановить пространственное и
временное движение своего существования; но истинная
жизнь его есть достижение блага подчинением разуму,
независимо от этих видимых пространственных и временных
движений. В этом-то большем и большем достижении блага
через подчинение разуму только и состоит то, что
составляет жизнь человеческую. Разумная жизнь есть. Она
одна есть. Промежутки времени одной минуты или 50000 лет
безразличны для нее, потому что для нее нет времени.
Жизнь человека истинная — та, из которой он составляет
себе понятие о всякой другой жизни, — есть стремление к
благу, достигаемому подчинением своей личности закону
разума. Ни разум, ни степень подчинения ему не
определяются ни пространством, ни временем. Истинная
жизнь человеческая происходит вне пространства и
времени.
Если бы человек стремился только к
благу своей личности, любил только себя, свою личность,
то он не знал бы, что другие существа любят также себя,
как не знают этого животные; но если человек знает, что
он личность, стремящаяся к тому же, к чему стремятся и
все окружающие его личности, он не может уж стремится к
тому благу, которое видно, как зло, его разумному
сознанию, и жизнь его не может уже быть в стремлении к
благу личности. Человеку только кажется иногда, что его
стремление к благу имеет предметом удовлетворение
требований животной личности. Обман этот происходит
вследствие того, что человек принимает то, что он видит
происходящим в своем животном, за цель деятельности
своего разумного сознания. Происходит нечто подобное
тому, что бы делал человек, руководясь в бдящем
состоянии тем, что он видит во сне.
И тогда-то, если этот обман
поддерживается ложными учениями, и происходит в человеке
смешение личности с разумным сознанием.
Но разумное сознание всегда
показывает человеку, что удовлетворение требований его
животной личности не может быть его благом, а потому и
его жизнью, и неудержимо влечет его к тому благу и
потому к той жизни, которая свойственна ему и не
умещается в его животной личности.
Для животного деятельность, не
имеющая своей целью благо личности, а прямо
противоположная этому благу, есть отрицание жизни, но
для человека это как раз наоборот. Деятельность
человека, направленная на достижение только блага
личности есть полное отрицание жизни человеческой.
Никакие рассуждения ведь не могут
скрыть от человека той очевидной, несомненной истины,
что личное существование его есть нечто
непрестанно-погибающее, стремящееся к смерти, и что
потому в его животной личности не может быть жизни.
В этих словах сказано, сберечь
нельзя то, что должно погибнуть и не переставая
погибает, — а что только отрекаясь от того, что погибнет
и должно погибнуть, от нашей животной личности, мы
получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не
может погибнуть. Сказано то, что истинная жизнь наша
начинается только тогда, когда мы перестаем считать
жизнью то, что не было и не могло быть для нас жизнью —
наше животное существование.
И в самом деле: что может знать
человек о том, как зарождается в нем жизнь? Жизнь есть
свет человеков, жизнь есть жизнь, — начало всего; как же
может знать человек о том, как она зарождается?
Зарождается и погибает для человека то, что не живет,
то, что проявляется в пространстве и времени. Жизнь же
истинная есть, и потому она для человека не может ни
зарождаться, ни погибать.
Разумное сознание говорит
каждому человеку: да, ты можешь иметь благо, но только
если все будут любить тебя больше себя. И то же разумное
сознание показывает человеку, что этого быть не может,
потому что они все любят только себя. И потому
единственное благо, которое открывается человеку
разумным сознанием, им же опять и закрывается.
Проходят века, и загадка о благе
жизни человека остается для большинства людей тою же
неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже
давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку,
всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали
ее, — кажется, что они давно уже знали, но только забыли
ее: так просто и само собою напрашивается разрешение
загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений
нашего мира.
Ты хочешь, чтобы все жили дня
тебя, чтобы все любили тебя больше себя? Есть только
одно положение, при котором желание твое может быть
исполнено. Это такое положение, при котором все существа
жили бы для блага других и любили бы других больше себя.
Тогда только ты и все существа любимы бы были всеми, и
ты в числе их получил бы то самое благо, которого ты
желаешь. Если же благо возможно тебе только тогда, когда
все существа любили бы других более себя, то и ты, живое
существо, должен любить другие существа более себя.
Только при этом условии возможны
благо и жизнь человека, и только при этом условии
уничтожается и то, что отравляло жизнь человека, —
уничтожается борьба существ, мучительность страданий и
страх смерти.
В самом деле, что составляло
невозможность блага личного существования? Во-первых,
борьба ищущих личного блага существ между собой;
во-вторых, обман наслаждения, приводящий к трате жизни,
к пресыщению, к страданиям, и, в-третьих — смерть. Но
стоит допустить мысленно, что человек может заменить
стремление к блату своей личности стремлением к благу
других существ, чтобы уничтожилась невозможность блага и
благо представлялось бы достижимым человеку. Глядя на
мир из своего представления о жизни, как стремления к
личному благу, человек видел в мире неразумную борьбу
существ, губящих друг друга. Но стоит человеку признать
свою жизнь в стремлении к благу других, чтобы увидать в
мире совсем другое: увидать рядом с случайными явлениями
борьбы существ постоянное взаимное служение друг другу
этих существ, — служение без которого немыслимо
существование мира.
Стоит допустить это и вся прежняя
безумная деятельность, направленная на недостижимое
благо личности, заменяется другою деятельностью,
согласной с законом мира и направленной к достижению
наибольшей возможного блага своего и всего мира.
Другая причина бедственности
личной жизни и невозможности блага для человека была:
обманчивость наслаждений личности, тратящих жизнь,
приводящих к пресыщению и страданиям. Стоит человеку
признать свою жизнь в стремлении к благу других, и
уничтожается обманчивая жажда наслаждений; праздная же и
мучительная деятельность, направленная на наполнение
бездонной бочки животной личности, заменяется согласной
с законами разума деятельностью поддержания жизни других
существ, необходимой для его блага, и мучительность
личного страдания, уничтожающего деятельность жизни,
заменяется чувством сострадания к другим, вызывающим
несомненно плодотворную и самую радостную деятельность.
Третья причина бедственности
личной жизни была — страх смерти. Стоит человеку
признать свою жизнь не в благе своей животной личности,
а в благе других существ, и пугало смерти навсегда
исчезает из глаз его. Ведь страх смерти происходит
только от страха потерять благо жизни с ее плотской
смертью. Если же бы человек мог полагать свое благо в
благе других существ, т.е. любил бы их больше себя, то
смерть не представлялась бы ему тем прекращением блага и
жизни, каким она представляется человеку, живущему
только для себя. Смерть для человека, живущего для
других, не могла бы представляться ему уничтожением
блага и жизни, потому что благо и жизнь других существ
не только не уничтожаются жизнью человека, служащего им,
но очень часто увеличиваются и усиливаются жертвою его
жизни.
Разумный человек не может не
видеть, что если допустить мысленно возможность замены
стремления к своему благу стремлением к благу других
существ, то жизнь его, вместо прежнего неразумия ее и
бедственности, становится разумною и благою. Он не может
не видеть и того, что, при допущении такого же понимания
жизни и в других людях и существах, жизнь всего мира,
вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости,
становится тем высшим разумным благом, которого только
может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и
бесцельности, получает для него разумный смысл: целью
жизни мира представляется такому человеку бесконечное
просветление и единение существ мира, к которому идет
жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа,
более и более подчиняясь закону разума, будут понимать
(то, что дано понимать теперь одному человеку), что
благо жизни достигается не стремлением каждого существа
к своему личному благу, а стремлением, согласно с
законом разума, каждого существа к благу всех других.
И замечательное явление. Люди
рабочие простые, мало упражнявшие свой рассудок почти
никогда не отстаивают требований личности и всегда
чувствуют в себе требования противоположные требованиям
личности: не полное отрицание требований разумного со-
знания и, главное, опровержение законности этих
требований и отстаивание прав личности встречается
только между людьми богатыми, утонченными, с развитым
рассудком.
Да, утверждение о том, что человек
не чувствует требований своего разумного сознания, а
чувствует одни потребности личности, есть ничто иное,
как утверждение того, что наши животные похоти, на
усиление которых мы употребили весь наш разум, владеют
нами и скрыли от нас нашу истинную человеческую жизнь.
Сорная трава разросшихся пороков задавила ростки
истинной жизни.
Страдания человека начинаются
только тогда, когда он употребляет силу своего разума на
усиление и увеличение до бесконечных пределов
разрастающихся требований личности для того, чтобы
скрыть от себя требования разума.
Отрекаться нельзя и не нужно
отрекаться от личности, как и от всех тех условий, в
которых существует человек; но можно и должно не
признавать эти условия самою жизнью. Можно и должно
пользоваться данными условиями жизни, но нельзя и не
должно смотреть на эти условия, как на цель жизни.
Все люди с самых первых детских
лет знают, что, кроме блага животной личности, есть еще
одно, лучшее благо жизни, которое не только независимо
от удовлетворения похотей животной личности, но,
напротив, бывает тем больше, чем больше отречение от
блага животной личности.
Чувство это, разрешающее все
противоречия жизни человеческой и дающее наибольшее
благо человеку, знают все люди. Чувство это есть любовь.
Жизнь есть деятельность животной
личности, подчиненной закону разума. Разум есть тот
закон, которому для своего блага должна быть подчинена
животная личность человека. Любовь есть единственная
разумная деятельность человека.
Животная личность влечется к
благу; разум указывает человеку обманчивость личного
блага и оставляет один путь. Деятельность на этом пути
есть любовь.
Животные личности для своих целей
хотят воспользоваться личностью человека, а чувство
любви влечет его к тому, чтобы отдать свое существование
на пользу других существ.
Любить вообще значит желать делать
доброе. Так мы все понимаем и не можем иначе понимать
любовь. И вот я люблю своего ребенка, свою жену, свое
отечество, т.е. желаю блага своему ребенку, жене,
отечеству больше, чем другим детям, женам и отечествам.
Никогда не бывает и не может быть, чтобы я любил только
своего ребенка, или жену, или только отечество. Всякий
человек любит вместе и ребенка, и жену, и детей, и
отечество, и людей вообще. Между тем условия блага,
которого он по своей любви желает различным любимым
существам, так связаны между собой, что всякая любовная
деятельность человека для одного из любимых существ не
только мешает его деятельности для других, но бывает в
ущерб другим.
И вот являются вопросы — во имя
какой любви и как действовать? Во имя какой любви
жертвовать другою любовью, кого любить больше и кому
делать больше добра, — жене или детям, жене и детям или
друзьям? Как служить любимому отечеству, не нарушая
любовь к жене, детям и друзьям? Как, наконец, решать
вопросы о том, насколько можно мне жертвовать и моей
личностью, нужной для служения другим? Насколько мне
можно заботиться о себе для того, чтобы я мог, любя
других, служить им? Все эти вопросы кажутся очень
простыми для людей, не пытавшихся дать себе отчета в том
чувстве, которое они называют любовью; но они не только
не просты, они совершенно неразрешимы.
Эти самые вопросы и были
поставлены законником Христу: “Кто ближний?” В самом
деле, как решить, кому в какой мере: людям или
отечеству? отечеству или своим приятелям? своим
приятелям или своей жене? своей жене или своему отцу?
своему отцу или своим детям? своим детям или самому
себе? (чтобы быть в состоянии служить другим, когда это
понадобится).
Ведь все это требования любви, и
все они переплетены между собою, так что удовлетворение
требованиям одних лишает человека возможности
удовлетворять других. Если же я допущу, что озябшего
ребенка можно не одеть, потому что моим детям
когда-нибудь понадобится то платье, которого у меня
просят, то я могу не отдаваться и другим требованиям
любви во имя моих будущих детей.
Точно то же и по отношению любви
к отечеству, избранным занятиям и ко всем людям. Если
человек может отказывать требованиям самой малой любви
настоящего во имя требования самой большой любви
будущего, то разве не ясно, что такой человек, если бы
он всеми силами и желал этого, никогда не будет в
состоянии взвесить, на сколько он может отказывать
требованиям настоящего во имя будущего, и потому, не
будучи в силах решить этого вопроса, всегда выберет то
проявление любви, которое будет приятно для него, т.е.
будет действовать не во имя любви, а во имя своей
личности. Если человек решает, что ему лучше
воздержаться от требований настоящей, самой малой любви
во имя другого, будущего проявления большей любви, то он
обманывает или себя, или других, и никого не любит кроме
себя одного.
Но люди — разумные существа, и не
могут не видеть, что другие существа имеют такую же
любовь к своим и что потому эти чувства любви должны
прийти в столкновение и произвести нечто не благое, а
совершенно противное понятию любви. Если же люди
употребляют свой разум на то, чтобы оправдывать и
усиливать то животное, неблагое чувство, которое они
называют любовью, придавая этому чувству уродливые
размеры, то это чувство становится не только не добрым,
но делает из человека — давно известная истина — самое
злое и ужасное животное. Происходит то, что сказано в
Евангелии: “Если свет, который в тебе — тьма, то какова
же тьма?” Если бы в человеке не было ничего, кроме любви
к себе и к своим детям, не было бы и 0,99 того зла,
которое есть теперь между людьми. 0,99 зла между людьми
происходит от того ложного чувства, которое они,
восхваляя его, называют любовью и которое столько же
похоже на любовь, сколько жизнь животного похожа на
жизнь человека.
То, что люди, не понимающие жизни,
называют любовью, это только известные предпочтения
одних условий благо своей личности другим. Когда
человек, не понимающий жизни, говорит, что он любит свою
жену или ребенка, или друга, он говорит только то, что
присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга
увеличивает благо его личной жизни.
Любовь истинная становится
возможной только при отречении от блага животной
личности. Не вследствие любви к отцу, к сыну, к жене, к
друзьям, к добрым и милым людям, как это обыкновенно
думают, люди отрекаются от личности, а только вследствие
сознания тщеты существования личности, сознания
невозможности ее блага, и потому вследствие отречения от
жизни личности познает человек истинную любовь и может
истинно любить отца, сына, жену, детей и друзей.
Любовь есть предпочтение других
существ себе — своей животной личности. Забвение
ближайших интересов личности для достижения отдаленных
целей той же личности, как это бывает при так называемой
любви, не выросшей на самоотречении, есть только
предпочтение одних существ другим для своего личного
блага.
Истинная любовь, прежде чем
сделаться деятельным чувством, должна быть известным
состоянием. Начало любви, корень ее не есть порыв
чувства, затемняющий разум, как это обыкновенно
воображают, но есть самое разумное, светлое и потому
спокойное и радостное состояние, свойственное детям и
разумным людям. Состояние это есть состояние
благоволения ко всем людям, которое присуще детям, но
которое во взрослом человеке возникает только при
отречении и усиливается только по мере отречения от
блага личности. Как часто приводится слышать слова: “мне
ведь все равно, мне ничего не нужно”, и вместе с этими
словами видеть нелюбивное отношение к людям. Но пусть
попробует всякий человек хоть раз, в минуту
недоброжелательности к людям, искренно, от души сказать
себе: “мне ведь все равно, мне ничего не нужно”, и
только, хоть на время, ничего не желать для себя, и
всякий человек этим простым внутренним опытом познает,
как тотчас же, по мере искренности его отречения, падет
всякое недоброжелательство и каким потоком хлынет из его
сердца запертое до тех пор благоволение ко всем людям.
В самом деле, любовь есть
предпочтение других существ себе — ведь мы все так
понимаем и иначе не можем понимать любовь. Величина
любви есть величина дроби, которой числитель, мои
пристрастия, симпатии к другим, — не в моей власти;
знаменатель же, моя любовь к себе, может быть увеличен и
уменьшен мной до бесконечности, по мере того значения,
которое я придам своей животной личности. Суждения же
нашего мира о любви, о степенях ее — это суждения о
величине дробей по одним числителям, без соображения об
их знаменателях.
Истинная любовь всегда имеет в
основе своей отречение от блага личности и возникающее
от того благоволение ко всем людям. Только на этом общем
благоволении может вырасти истинная любовь к известным
людям — своим или чужим. И только такая любовь дает
истинное благо жизни и разрешает кажущееся противоречие
животного и разумного сознания.
Любовь, не имеющая в основе
своей отречения от личности и, вследствие его,
благоволения ко всем людям, есть только жизнь животная и
подвержена тем же и еще большим бедствиям и еще большему
неразумию, чем жизнь без этой мнимой любви. Чувство
пристрастия, называемое любовью, не только не устраняет
борьбы существ, не освобождает личность от погони за
наслаждениями и не спасает от смерти, но только больше
еще затемняет жизнь, ожесточает борьбу, усиливает
жадность к наслаждениям для себя и для другого и
увеличивает ужас перед смертью за себя и за другого.
Человек, который жизнь свою
полагает в существовании животной личности, не может
любить, потому что любовь должна представляться ему
деятельностью прямо противоположною его жизни. Жизнь
такого человека только в благе животного существования,
а любовь прежде всего требует жертвы этого блага. Если
бы даже человек, не понимающий жизни, и захотел искренно
отдаться деятельности любви, он не будет в состоянии
этого сделать до тех пор, пока он не поймет жизни и не
изменит все свое отношение к ней.
Человек, положивший свою жизнь в
благе животной личности, всю жизнь свою увеличивает
средства своего животного блата, приобретая богатства и
сохраняя их, заставляет других служить его животному
благу и распределяет эти блага между теми лицами,
которые были более нужны для блага его личности. Как же
ему отдать свою жизнь, когда жизнь его еще
поддерживается не им самим, а другими людьми? И еще
труднее ему выбрать, кому из предпочитаемых им людей
передать накопленные им блага и кому служить. Чтобы быть
в состоянии отдавать свою жизнь, ему надо прежде отдать
тот излишек, который он берет у других для блага своей
жизни, и потом еще сделать невозможное: решить, кому из
людей служить своей жизнью? Прежде, чем он будет в
состоянии любить, т.е., жертвуя собою, делать благо, ему
надо перестать ненавидеть, т.е. делать зло, и перестать
предпочитать одних людей другим для блага своей
личности.
Только для человека, не
признающего блага в жизни личной и потому не
заботящегося об этом ложном благе и чрез это
освободившего в себе свойственное человеку благоволение
ко всем людям, возможна деятельность любви, всегда
удовлетворяющая его и других. Благо жизни такого
человека в любви, как благо растения в свете, и потому,
как ничем не закрытое, растение не может спрашивать и не
спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорош ли свет,
не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый
свет, который есть в мире, и тянется к нему, — так и
отрекшийся от блага личности человек не рассуждает о
том, что ему отдать из отнятого от других людей и каким
любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем
та, которая заявляет требования, — а отдает себя, свое
существование той любви, которая доступна ему и есть
перед ним. Только такая любовь дает полное
удовлетворение разумной природе человека.
И нет иной любви, как той, чтобы
положить душу свою за други свои. Любовь — только тогда
любовь, когда она есть жертва собой. Только когда
человек отдает другому не только свое время, свои силы,
но когда он тратит свое тело для любимого предмета,
отдает ему свою жизнь — только это мы признаем все
любовью и только в такой любви мы все находим благо,
награду любви. И только тем, что есть такая любовь в
людях, только тем и стоит мир. Мать, кормящая ребенка,
прямо отдает себя, свое тело в пищу детям, которые без
этого не были бы живы. И это — любовь. Так же точно
отдает себя, свое тело в пищу другому, всякий работник
для блага других, изнашивающий свое тело в работе и
приближающий себя к смерти. И такая любовь возможна
только для того человека, у которого между возможностью
жертвы собой и теми существами, которых он любит, не
стоит никакой преграды для жертвы. Мать, отдавшая
кормилице своего ребенка, не может любить; человек,
приобретающий и сохраняющий свои деньги, не может
любить.
Любовь по учению Христа есть сама
жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и
гибнущая, но жизнь блаженная и бесконечная. И мы все
знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть
последствие известной деятельности; а это есть сама
радостная деятельность жизни, которая со всех сторон
окружает нас и которую мы все знаем в себе с самых
первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные
учения мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас
возможности испытывать ее.
Любовь — это не есть пристрастие к
тому, что увеличивает временное благо личности человека,
как любовь к избранным лицам или предметам, а то
стремление к благу того, что вне человека, которое
остается в человеке после отречения от блага животной
личности. Деятельность людей, не понимающих жизни, во
все время их существования направлена на борьбу за свое
существование, на приобретение наслаждений, избавление
себя от страданий и удаление от себя неизбежной смерти.
Но увеличение наслаждений увеличивает напряженность
борьбы, чувствительность к страданиям и приближает
смерть. Чтобы скрыть от себя приближение смерти — одно
средство: еще увеличивать наслаждения. Но увеличение
наслаждений доходит до своего предела, наслаждения не
могут быть увеличены, переходят в страдания, и остается
одна чувствительность к страданиям и ужас все ближе и
ближе среди одних страданий надвигающейся смерти. И
является ложный круг: одно — причина другого и одно
усиливает другое. Главный ужас жизни людей, не
понимающих жизни, в том, что то, что ими считается
наслаждениями (все наслаждения богатой жизни), будучи
такими, что они не могут быть равномерно распределены
между всеми людьми, должны быть отнимаемы у других,
должны быть приобретаемы насилием, злом, уничтожающим
возможность того благоволения к людям, и: которого
вырастает любовь. Так что наслаждения всегда прямо
противоположны любви и чем сильнее, тем противоположнее.
Так что, чем сильнее, напряженнее деятельность для
достижения наслаждений, тем невозможнее становится
единственно доступное человеку благо—любовь.
“Нет смерти”, — говорит людям
голос истины. “Я есмь воскресение и жизнь; верующий в
Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий
в Меня не умрет во век. Веришь ли сему?”
“Нет смерти”, — говорили все
великие учители мира, и то же говорят, и жизнью своей
свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл жизни. И
то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения
сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие
жизни, не могут не бояться смерти. Они видят ее и верят
в нее. Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти,
что они боятся, чтобы с нею не кончилась их жизнь, но
оттого, что плотская смерть явно показывает им
необходимость истинной жизни, которой они не имеют. И от
этого-то так не любят люди, не понимающие жизни,
вспоминать о смерти. Вспоминать о смерти для них все
равно, что признаваться в том, что они живут не так, как
того требует от них их разумное сознание.
Люди, боящиеся смерти, боятся ее
оттого, что она представляется им пустотою и мраком; но
пустоту и мрак они видят потому, что не видят жизни.
Страх смерти всегда происходит в людях оттого, что они
страшатся потерять при плотской смерти свое особенное я,
которое - они чувствуют, — составляет их жизнь. Я умру,
тело разложится, и уничтожится мое я. Я же это мое есть
то, что жило в моем теле столько-то лет. Люди дорожат
этим своим я; и полагая, что это я совпадает с их
плотской жизнью, делают заключение о том, что оно должно
уничтожаться с уничтожением их плотской жизни.
Тело наше не есть одно, и то, что
признает это переменяющееся тело одним и нашим, не
сплошное во времени, а есть только ряд переменяющихся
сознаний, и мы уже очень много раз теряли и свое тело и
эти сознания; теряем тело постоянно и сознание теряем
всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час
чувствуем в себе изменения этого сознания и нисколько не
боимся этого. Стало быть, если есть какое-нибудь такое
наше я, которое мы боимся потерять при смерти, то это я
должно быть не в том теле, которое мы называем и не в
том сознании, которое мы называем своим в известное
время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд
последовательных сознаний в одно.
Что же такое это нечто,
связывающее в одно все последовательные во времени
сознания? Что такое это-то самое коренное и особенное
мое я, не слагающееся из существования моего тела и ряда
происходящих в нем сознаний, но то основное я, на
которое, как на стержень, нанизываются одно за другим
различные, последовательные во времени сознания? Из
впечатлений этих слагается ряд последовательных сознаний
каждого человека. Связываются же все эти
последовательные сознания только потому, почему и в
настоящем одни впечатления действуют, а другие не
действуют на его сознание. Действуют же или не действуют
на человека известные впечатления только потому, что он
больше или меньше любит это, а не любит этого.
Только вследствие этой большей или
меньшей степени любви и складывается в человеке
известный ряд таких, а не иных сознаний. Так что только
свойство или меньше любить одно и не любить другое, — и
есть то особенное и основное я человека, в котором
собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся
сознания. Свойство же это, хотя и развивается и в нашей
жизни, вносится нами уже готовое в эту жизнь из
какого-то невидимого нами прошедшего.
Основное свойство человека более
или менее любить одно и не любить другое не происходит
от пространственных и временных условий, но, напротив,
пространственные и временные условия действуют или не
действуют на человека только потому, что человек, входя
в мир, уже имеет весьма определенное свойство любить
одно и не любить другое. Только от этого и происходит
то, что люди, рожденные и воспитанные в совершенно
одинаковых пространственных и временных условиях,
представляют часто самую резкую противоположность своего
внутреннего я.
Основа всего того, что я знаю о
себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру,
в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие
существа, находящиеся в своем особенном отношении к
миру. Мое же особенное отношение к миру установилось не
в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом
последовательных во времени сознаний. И потому может
уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным
сознанием, может уничтожиться и самое мое временное
сознание, но не может уничтожиться то мое особенное
отношение к миру, составляющее мое особенное я, из
которого создалось для меня все, что есть. Оно не может
уничтожиться, потому что оно только и есть. Но ведь
стоит только понять, что то, что связывает все сознания
в одно, что то, что и есть особенное я человека,
находится вне времени, всегда было и есть, и что то, что
может прерываться, есть только ряд сознаний известного
времени — чтобы было ясно, что уничтожение последнего по
времени сознания, при плотской смерти, так же мало может
уничтожить истинное человеческое я, как и ежедневное
засыпание.
Смерть представляется только тому
человеку, который, не признав свою жизнь в установлении
разумного отношения к миру и проявлении его в большей и
большей любви, остался при том отношении, т.е. с тою
степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми
он вступил в существование. Мой брат умер вчера или
тысячу лет тому назад, и та самая сила его жизни,
которая действовала при его плотском существовании,
продолжает действовать во мне и в сотнях, тысячах,
миллионах людей еще сильнее, несмотря на то, что видимый
мне центр этой силы его временного плотского
существования исчез из моих глаз. Что же это значит? Я
видел свет от горевшей передо мной травы. Трава эта
потухла, но свет только усилился: я не вижу причины
этого света, не знаю, что горит, но могу заключить, что
тот же огонь, который сжег эту траву, жжет теперь
дальний лес, или что-то такое, чего я не могу видеть. Но
свет этот таков, что я не только вижу его теперь, но он
один руководит мною и дает мне жизнь. Я живу этим
светом. Как же мне отрицать его? Я могу думать, что сила
этой жизни имеет теперь другой центр, невидимый мне. Но
отрицать его я не могу, потому что ощущаю ее, движим и
живу ею. Каков этот центр, какова эта жизнь сама в себе,
я не могу знать, — могу гадать, если люблю гадание и не
боюсь запутаться. Но если я ищу разумного понимания
жизни, то удовольствуюсь ясным, несомненным, и не захочу
портить ясное и несомненное присоединением к нему темных
и произвольных гаданий. Довольно мне знать, что если все
то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и
давно умерших людей и что поэтому всякий человек,
исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную
личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет
после исчезновения своего, плотского существования в
других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти
уже никогда более не мучило меня.
Человек знает, что если его не
было прежде, и он появился из ничего и умер, то его,
особенно его, никогда больше не будет и быть не может.
Человек познает то, что он не умрет, только тогда, когда
он познает то, что он никогда не рожался и всегда был,
есть и будет. Человек поверит в свое бессмертие только
тогда, когда он поймет, что его жизнь не есть волна, а
есть то вечное движение, которое в этой жизни
проявляется только волною.
Если же ты боишься потерять то,
что не есть животное, то ты боишься потерять свое
особенное разумное отношение к миру, — то, с которым ты
вступил в это существование. Но ведь ты знаешь, что оно
возникло не с твоим рождением: оно существует независимо
от твоего родившегося животного и потому не может
зависеть и от смерти его.
Видимая жизнь наша представляется
мне отрезком конуса, вершина и основание которого
скрываются от моего умственного взора. Самая узкая часть
конуса есть то мое отношение к миру, с которым я впервые
сознаю себя; самая широкая часть есть то высшее
отношение к жизни, до которого я достиг теперь. Начало
этого конуса — вершина его — скрыта от меня во времени
моим рождением, продолжение конуса скрыто от меня
будущим, одинаково неведомым и в моем плотском
существовании и в моей плотской смерти. Я не вижу ни
вершины конуса, ни основания его, но по той части его, в
которой проходит моя видимая, памятная мне жизнь, я,
несомненно, узнаю его свойства. Сначала мне кажется, что
этот отрезок конуса и - есть вся моя жизнь, но по мере
движения моей истинной жизни, с одной стороны, я вижу,
что то, что составляет основу моей жизни, находится
позади ее, за пределами ее: по мере жизни я живее и
яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим, с
другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на
невидимое мне будущее, я яснее и живее чувствую свою
связь с будущим и заключаю о том, что видимая мною
жизнь, земная жизнь моя, есть только малая часть всей
моей жизни с обоих концов ее — до рождения и после
смерти — несомненно существующей, но скрывающейся от
моего теперешнего познания.
И потому прекращение видимости
жизни после плотской смерти так же как невидимость ее до
рождения, не лишает меня несомненного знания ее
существования до рождения и после смерти. Но жалеть о
том, что я не могу познать теперь того, что именно было
до моей жизни и что будет после моей смерти, — это все
равно, что жалеть о том, что я не могу видеть того, что
за пределами моего зрения. Ведь если бы я видел то, что
за пределами моего зрения, я бы не видал того, что в его
пределах. А мне ведь, для блага моего животного, мне
нужнее всего видеть то, что вокруг меня. Ведь то же и с
разумом, посредством которого я познаю. Если бы я мог
видеть то, что за пределами моего разума, я бы не видал
того, что в пределах его. А для блага моей истинной
жизни мне нужнее всего знать то, чему я должен подчинить
здесь и теперь свою животную личность для того, чтобы
достигнуть блага жизни. И разум открывает мне это,
открывает мне в этой жизни тот единый путь, на котором я
не вижу прекращение своего блага. Он показывает
несомненно, что жизнь эта началась не с рождением, а
была и есть всегда, — показывает, что благо этой жизни
растет, увеличивается здесь, доходя до тех пределов,
которые уже не могут содержать его, и только тогда
уходит из всех условий, которые задерживают его
увеличение, переходя в другое существование.
Объяснение этого странного
противоречия только одно: люди все в глубине души знают,
что всякие страдания всегда нужны, необходимы для блага
их жизни, и только потому продолжают жить, предвидя их
или подвергаясь им. Возмущаются же они против страданий
потому, что при ложном взгляде на жизнь, требующем блага
только для своей личности, нарушение этого блага, не
ведущее к очевидному благу, должно представляться чем то
непонятным и потому возмутительным. И люди ужасаются
перед страданиями, удивляются им, как чему-то совершенно
неожиданному и непонятному. А между тем всякий человек
возрощен страданиями, вся жизнь его есть ряд страданий,
испытываемых им и налагаемых им на другие существа, и,
казалось, пора бы ему привыкнуть к страданиям, не
ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за
что страдания. Всякий человек, если только подумает,
увидит, что все его наслаждения покупаются страданиями
других существ, что все его страдания необходимы для его
же наслаждения, что без страданий нет наслаждения что
страдания и наслаждения суть два противоположные
состояния, вызываемые одно другим и необходимые одно для
другого. Так что же значат вопросы: зачем, за что
страдания? — которые задает себе разумный человек.
Почему человек, знающий, что страдание связано с
наслаждением, спрашивает себя: зачем? за что страдание,
а не спрашивает себя: — зачем? за что наслаждения?
Вся жизнь животного и человека,
как животного, есть непрерывная цепь страданий. Вся
деятельность животного и человека, как животного,
вызывается только страданием. Страдание есть болезненное
ощущение, вызывающее деятельность, устраняющую это
болезненное ощущение и вызывающую состояние наслаждения.
И жизнь животного человека, как животного, не только не
нарушается страданием, но совершается только благодаря
страданию. Страдания, следовательно, суть то, что движет
жизнь, и потому есть то, что и должно быть; так о чем же
человек спрашивает, когда он спрашивает зачем и за что
страдание?
И удивительное дело, то самое, что
ясно для разума, мысленно, - то самое подтверждается в
единой истинной деятельности жизни, в любви. Разум
говорит, что человек, признающий связь своих грехов и
страданий с грехом и страданием мира, освобождается от
мучительности страдания; любовь на деле подтверждает
это.
Для человека, понимающего жизнь
как подчинение своей личности закону разума, боль не
только не есть зло, но есть необходимое условие, как его
животной, так и разумной жизни. Не будь боли, животная
личность не имела бы указания отступлений от своего
закона; не испытывай страданий разумное сознание,
человек не познал бы истины, не знал бы своего закона.
Но вы говорите, скажут на это, про страдания свои
личные, но как же отрицать страдания других? Вид этих
страданий - вот самое мучительное страдание, не совсем
искренно скажут люди. Страдание других? Но страдания
других, — то, что вы называете страданиями, — не
прекращались и не прекращаются. Весь мир людей и
животных страдает и не переставал страдать. Неужели мы
только сегодня узнали про это? Раны, увечья, голод,
холод, болезни, всякие несчастные случайности и,
главное, роды, без чего никто из нас не явился на свет —
ведь все это необходимые условия существования. Ведь это
— то самое, уменьшение чего помощь чему и составляет
содержание разумной жизни людей, — то самое, на что
направлена истинная деятельность жизни. Понимание
страданий личностей и причин заблуждений людских и
деятельность для уменьшения их ведь есть все дело жизни
человеческой. Ведь затем-то я и человек - личность,
чтобы я понимал страдания других личностей, и затем-то я
— разумно сознание, чтобы в страдании каждой отдельной
личности я видел общую причину страдания — заблуждения,
и мог уничтожить ее в себе и других. Как же может
материал его работы быть страданием для работника? Все
равно, как пахарь бы сказал, что непаханная земля — его
страдание. Непаханная земля может быть страдание только
для того, кто хотел бы видеть пашню вспаханною, но не
считает своим дело жизни пахать ее.
Деятельность, направленная на
непосредственное любовное служение страдающим и на
уничтожение общих причин страдания — заблуждений — и
есть та единственная радостная работа, которая предстоит
человеку и дает ему то неотъемлемое благ в котором
состоит его жизнь. Страдание для человека есть толко
одно, и оно-то и есть то страдание, которое заставляет
человека волей-неволей отдаваться той жизни, в которой
для него ее только одно благо. Страдание это есть
сознание противоречия между греховностью своей и все
мира и не только возможностью, но обязанностью
осуществления не кем-нибудь, мной самим всей истины в
жизни своей всего мира. Утолить это страдание нельзя
тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего
греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не
только в возможность, но в обязанность не кого-нибудь
другого, мою — осуществить всю истину в моей жизни и
жизни мира. Первое только увеличивает мои страдания,
второе лишает меня силы жизни. Утоляет это страдание
только сознание и деятельность истинной жизни,
уничтожающие несоразмерность личной жизни с целью,
сознаваемой человеком.
Волей-неволей человек должен
признать, что жизнь его не ограничивается его личностью
от рождения и до смерти и что цель, сознаваемая им, есть
цель достижимая и что в стремлении к ней - в сознании
большей и большей своей греховности и в большем и
большем осуществлении всей истины в своей жизни и в
жизни мира и состоит и состояло и всегда будет состоять
дело его жизни, неотделимой от жизни всего мира. Если не
разумное сознание, то страдание, вытекающее из
заблуждения о смысле своей жизни, волей-неволей загоняет
человека на единственный истинный путь жизни, на котором
нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем
ненарушимое, никогда не начавшееся и не могущее
кончиться, все возрастающее благо.
Жизнь человека есть стремление к
благу, и то, к чему он стремится, то и дано ему. Зло в
виде смерти и страданий видны человеку только, когда он
закон своего плотского животного существования принимает
за закон своей жизни. Только когда он, будучи человеком,
спускается на степень животного, — только тогда он видит
смерть и страдания. Смерть и страдания, как пугалы, со
всех сторон ухают на него и загоняют на одну открытую
ему дорогу человеческой жизни, подчиненной своему закону
разума и выражающейся в любви. Смерть и страдания суть
только преступления человеком своего закона жизни. Для
человека, живущего по своему закону, нет смерти и нет
страдания.
“Придите ко Мне все труждающиеся и
обремененные, и Я успокою вас”.
“Возьмите иго Мое на себя и
научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем, и
найдете покой душам вашим”.
“Ибо иго Мое благо и бремя Мое
легко” (От Мат., Гл. II).
Жизнь человека есть
стремление к благу; к чему он стремится, то и дано ему:
жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не могущее быть
злом”.
Источник
